Неизбежное возникновение языка в качестве средства коммуникации разумов — с одной стороны, этап совершенно ясный, пос­кольку необходимый (на этой необходимости спекулировали замеча­тельные диалектические материалисты XIX—XX вв.; их отношение к языку как к орудию, конечно, наивно и банально — примат пользуется каменным топором, чтобы увеличить силу своих рук, и языком, чтобы передать собственный интеллектуальный опыт остальным членам пле­мени), но, с другой стороны, предельно таинственный, ибо рождение его такая же тайна, как и рождение самого разума.

Идея языка, хотя и не новая в животном мире, в человеческом ис­полнении потребовала ряда трансформаций, которые по ближайшему рассмотрению не достаточно мотивированы. Пчелы, осы и муравьи ка­ким-то образом тоже кодируют информацию и передают все осталь­ным членам оригинального коллектива. Следовательно, язык (если мы понимаем его как кодирование и декодирование жизненно важной — для вида — информации) — совсем не уникальная характеристика, от­личающая человека от иных биологических видов. Необходимо точно определить, какие аспекты функционирования имеет язык, какие ею феномены принадлежат исключительно человеку. Почему язык опре­деляет строй мышления и так сильно влияет на восприятие? Почему, в конечном счете, язык препятствует вхождению в измененные состояния сознания и мистики во всех культурах обращают специальное вни­мание на достижение «безмолвия ума»?

Дон Хуан, пользуясь толтекской терминологией, объяснил бы крат­ко: «Тональ управляет человеком через разговор (называние). Стоит прекратить разговаривать, и мир нагуаля начнет прорываться в созна­ние». Если вы приложите определенное усилие, то через несколько ме­сяцев на собственном опыте убедитесь в правоте данного высказыва­ния. Но возникает другой вопрос: каким же образом сформировался та­кой (агрессивный в данном случае) инструмент как человеческий язык?

Вряд ли здесь можно опираться на те гипотезы, что считают коллек­тивную деятельность виновницей возникновения языка. Пчел и му­равьев в индивидуализме не обвинишь — и все же их способ коммуни­кации настолько безличен, что никак не обусловливает видение мира этих интересных насекомых.

Человек стал человеком благодаря абстрактному мышлению, т. е. способности копировать в психическом пространстве образ восприни­маемого и отбрасывать несущественные детали образов при сравнении подобных пучков сенсорных сигналов. Этот революционный шаг в раз­витии психики сразу же позволил из неисчислимой массы образов вы­делить классы и категории, обладающие различной степенью схожести. Этот же процесс выявил такое фундаментальное различие, как Я и НЕ-Я. Образ себя положил начало строительству эго с его собственной, род­ной и близкой только ему интенциональностью. Иными словами, воз­никло Я, посчитало себя хитрым и смелым, подумало и ВОЗНАМЕРИ­ЛОСЬ... История человеческих намерений и есть история цивилизации.

Возникновение языка — прямое следствие самых первых действий абстрактного мышления. Выявленные ряды подобных образов надо было фиксировать, обозначать; затем надо было договариваться между собой, какой комплекс звуков будет служить знаком для избранного ряда.

Конечно, подобные эволюционные шаги не происходят так прямо­линейно. Самосознающая психика — это стихия; язык, который она породила, — тоже стихия. Только намерение было и остается единс­твенным устойчивым компонентом в лингвистическом движении кол­лективного разума.

Инструменталисты называют речевые знаки «психологическими орудиями». Русский психолог Выготский в свое время полагал, что зна­ки имеют «вне психическое происхождение», что структура психических процессов вначале складывается во внешней деятельности и лишь впоследствии может перейти вовнутрь, отсюда — известная идея об интериоризации.

Такая теория сама по себе напоминает миф. Знаки («имена») прихо­дят из так называемой «коллективной деятельности», а затем становят­ся достоянием психики каждого индивидуума. Согласно взглядам дона Хуана (крайне «мистическим» в данном случае), человеческий вид отра­жает в своей деятельности довольно своеобразное положение точки сборки. Качество перцепции, которое требовалось для продуктивного осуществления присущего человеку намерения, могло быть обеспечено только постоянным присутствием языка. Образ себя (прародитель и сердцевина современного эго) вынуждал человека выработать такой тип поведения, в котором психическая активность удерживала бы вы­сокую степень стабильности перцептивного пространства; рефлексия сама по себе рождала фиксированное положение точки сборки.

Никакой интериоризации в процессе генезиса языка, на мой взгляд, быть не могло. Первичная мотивация о-значивания мира заключалась не в совместном труде, например, а в необходимости провести черту между Я (дабы придать этому образу еще большую устойчивость) и «вещами мира». Персональная интенция принуждала интеллект тво­рить знаки, а племя (или иное сообщество) исполняло роль регулято­ра — созидателя общепонимаемой совокупности знаков, которые мог­ли бы служить языком данного сообщества.

Иными словами, в первую очередь человек помыслил сам себя, а за­тем, посредством знаков, отделил от себя весь внешний мир. Так что, в отличие от Выготского, следовало бы говорить об отстранении мира че­рез язык — процессе, прямо противоположном интериоризации. Через мышление, а затем через язык человек последовательно уходил из мира Реальности в мир собственных концептов. Его тональ имел своим про­дуктом коллективную деятельность — в этом принципиальное разли­чие между человеком и коллективными животными или насекомыми. Его коллективная деятельность изначально была направлена не только на выживание (как у животных); она была направлена на сотворение мифа, на повествование (наррацию), отвечающую в рамках созданного языка на генерируемые первобытной парадигмой вопросы.

Таким образом, язык почти одновременно со своим возникновени­ем стал выполнять функции носителя и хранителя мифа. Быть может, некоторые удивятся, но язык выполняет свои мифологические функции и сегодня. Суть отношения «я — язык — миф — описание мира» на протяжении тысячелетий претерпела мало изменений.

Обладание языком — это почти всегда и обладание мифом. Что же касается мифа, то он вовсе не продукт инстинкта самосохранения и не является обязательным для успеха групповых действий по добыванию пищи (вроде охоты или собирания плодов). Миф — это подтверждение и закрепление образа себя через цепочку поколений, через принадлеж­ность к определенному племени (этносу); в противном случае — непри­ятие и отчуждение, т. е. поиск другого мифа, соответствующего особен­ности конкретной личности.

Первейшая задача языка не имеет ничего общего с трудовыми воп­лями, то бишь, выкриками, когда кроманьонец желал устроить обеден­ный перерыв, а остальные, изо всех сил напрягаясь, тащили ему охру и присылали все новых сподручных. Подобные несуразицы разрешаются куда более простыми средствами: языком жестов, конвенционально утвержденными сигналами и т. п.

Система знаков дана ребенку в процессе научения. Система знаков в некоторой степени имитирует конструирование ментального прост­ранства. Более того, пространство само создается мышлением и язы­ком; оно имеет темпоральный модус (как и всякий ментальный про­цесс). Тот же Выготский справедливо отмечает эту лингвистическую имитацию перцептивной Реальности: «Мысль не выражается, но совер­шается в слове». (Выготский Л. С. Собр. соч. в 6 т. Т. 2. С. 307.)

Но мы еще раз подчеркнем важнейшие этапы генезиса языка:

1.  Продуктивный мутационный всплеск, физиологическим результатом которого становится неокортекс (затем зоны Брока и Вернике), а энергетически — рефлексия — многократное движение сенсорных сигналов, где отражение (1) диссоциируется от отражения (2) и получа­ет возможность приписывать себе все способности автономного мыс­лящего субъекта.

2.      Отражение, или рефлекс (1), порождено единственным квантом
перцептивного процесса. Этот пункт обозначен и смещение его не возможно. Точка сборки, имевшая у высших млекопитающих целую об­ласть свободного плавания, застыла в том положении, где ее настигла рефлексия. Если бы в этот исторически важнейший момент значитель­ная часть мутировавших приматов зафиксировала точку сборки в дру­гом месте, то возникло бы два вида разумных существ, совершенно не понимающих друг друга (что, возможно, и случилось, но это уже выхо­дит за рамки данной книги).

3.             Индукция энергетических процессов привела к тому, что целые
племена, пережившие возникновение рефлексии, установили свою точ­ку сборки в одном и том же положении. «Ваша команда становится командой Орла». (Подобным же образом развивается ндуцированный
психоз.)

4.      Рефлексия испытала немедленную потребность отделения себя от неба, земли, солнца, моря, деревьев, животных и себе подобных тварей.  Образ себя породил ВРЕМЯ: я был, я есть, я стану. Образ себя породил ЦЕЛЬ. Весь пространственно-временной континуум вырос из этих примитивных посылок, поскольку рефлексия позволяет создавать про­екции (например, в завтра): «Начнутся ли завтра дожди, ведь нам надо достроить хижину?» — такой вопрос мог задать только примат, владеющий рефлексией и об­разом себя.

«Я — сын Орла. Мы — те, кто живет в этой долине до сельвы, где восходит солнце, — все дети Орла. Ты — чужой». Чаще всего антропо­логов, забравшихся к первобытным племенам, ждал именно такой при­ем. Только один этот факт мог бы подтолкнуть лингвиста к простой идее: язык предназначен не для освоения мира или его усовершенство­вания. Его изначальная цель — отчуждение, отсекание факта восприя­тия от воспринимающего Я.

5.      Именно поэтому язык создавали шаманы. Поэтому язык был магией, останавливающей бестолковую круговерть сенсорного изобилия. Владение именем приравнивалось к владению объектом, стихией, об­ластью мира, иначе говоря.

      Развитие языка являлось упорядочением мира, нарастающей диск­ретностью воспринимаемых характеристик, аспектов, углов, овладени­ем тонкостями процессуальности в выдуманном времени (начало про­цесса, развитие, кульминация, угасание, прекращение). Временная и пространственная перспектива дробилась с помощью языка не столько для удобства коллективных набегов на природу, сколько для увеличе­ния числа границ между Я и воспринимаемым.

6.      Затем включился обратный процесс: имена и понятия, оконча­тельно отрешившиеся от Реальности, принялись возводить разнообразные здания из себя самих. В первую очередь — чтобы отделить кол­лективное Я (племя, этническое сообщество) от других коллективных Я.

Для этого шаманы сотворили миф — сначала один, затем другой, в конце концов — целый космос мифов, где разросшееся Я (род, племя, этнос, нация) выталкивало в шею непрошеных чужеземцев — на дру­гие земли, в другой (с точки зрения шамана) космос.

Язык был мифом с самого момента своего возникновения. В языке нет ничего Реального. Когда вы указываете на вполне определенное дерево и говорите «береза», реальный пучок сенсорных сигналов («весть из­вне») уничтожается языком. За долю секунды на его месте возникает галлюцинация — довольно сложная, и все же мифологическая конс­трукция, поскольку вы в нее верите, усмотрев в этот кратчайший миг совокупность подобных черт, когда-то признанных шаманом, живу­щим в глубинах вашего бессознательного, — что это именно «береза».

Внутренний диалог, остановить который требует дон Хуан, и есть ваша интимная беседа с шаманом, сколотившим это описание мира. Любое восприятие встречается с этим мастером галлюцинаций, и за до­лю секунды отсекает вас от Реального Мира при помощи обыкновенно­го языка — сети фантомов с их ослепительной ясностью.

Процесс отчуждения от собственных мыслеобразов, «психических знаков», от речи, происходит у ребенка в 5—б лет. Не достигнув опреде­ленного развития рефлексии, человек говорит, но не мыслит. Ребенок научается продуцировать акустические комплексы, используя условно-рефлекторные механизмы. Его речь исключительно прагматична: «хо­чу», «не хочу», «дай», «боюсь» и т. д. и т. п. Он не испытывает необходи­мости в отделении внешнего мира от себя самого, поскольку его образ себя еще не полноценен — личность отсутствует, и дистанция между собой и воспринимаемым не может стать актуальным психологичес­ким фактом. Формирование внутренней речи свидетельствует станов­ление эго — механизма, в лабиринтах которого возможно самоотраже­ние; называние себя и другого как закрепление сложившейся психичес­кой ситуации — неминуемый мыслительный акт.

Безусловно, когда рефлексирующая личность привыкла иметь дело с дискретным типом восприятия, порожденным языком, который стал способом существования разума на всех уровнях, она может конструи­ровать высказывания, отталкиваясь от перцептивной матрицы, линг­вистическое развертывание которой демонстрирует безнадежно иска­женный под влиянием языка мир.

И все же другого способа обработки сенсорных сигналов человек не имеет. Абстрактно-логический анализ, моментальное о-смысление сложных сенсорных комплексов (гештальтов) — единственная воз­можность построения картины мира. Физиологически эта функция возложена на левое полушарие головного мозга — по крайней мере она проецируется там. Правое полушарие воспринимает одновременно весь перцептивный поток, там и складывается целостная картина, кото­рая редактируется, расчленяется и вновь собирается в левом полу­шарии. Правое полушарие проверяет результат работы левого и, если последнее удовлетворено, допускает перцептивный пучок к осознанию.

Гюстав Гийом высказался просто: «Человеческий язык существует только с того момента, когда пережитый опыт преобразуется в предс­тавление». Если же мы взглянем на любой человеческий опыт, то обяза­тельно обнаружим в нем как минимум два компонента: объект, встреча с которым составила данный опыт, и субъект, переживший встречу с объектом. Как видим, представление о себе — неотъемлемая часть лю­бого опыта, который может быть представлен в языке.

Таким образом, за последние 10—15 тысяч лет человек создал не просто язык: он создал целый банк представлений, вполне однознач­ных, связанных между собой по законам, как самого языка, так и мыш­ления. Трудно определить, на каком этапе законы человеческой ментальности преобразуются или перерождаются в лингвистическую мо­дель, и тем не менее очевидно, что мышление манифестирует себя в языке, используя для этого логико-грамматические сращения. Все уси­лия мыслительного и языкового аппарата направлены на удержание перцептивной стабильности, преодолеть которую — задача магичес­ких, оккультных, мистических дисциплин, возможно, со времен пост­роения египетских пирамид и создания древнейших Вед.

«Пузырь восприятия», о котором говорил дон Хуан, захлопнулся очень давно. Язык закрепил процесс отчуждения от реальности, нача­тый разумом. С тех пор мы пребываем в условном пространстве, где всякий воспринимаемый факт — феномен, являющийся синтезом абс­трактной идеи и ее лингвистически зафиксированного отражения.

Необходимо сделать несколько шагов назад — остановить язык и мышление, а затем отделить их от восприятия, т. е. создать психологи­ческую дистанцию между сигналом и аппаратом его обработки. Задача не из легких, поскольку требует разрушения целого ряда автоматизмов, существующих в нашей голове не одну эпоху.

Пока же мы вынуждены приравнять язык к мифу. Языковая модель мира, невольно навязавшая сознанию стереотипы, охватывающие все стороны нашего бытия, мифологична, поскольку, целиком описывая мир, делает все факты описания реальными и нереальными одновре­менно. Как раз на этой ускользающей грани правдоподобия и вымысла, целостного подобия, тщательной имитации и полного отсутствия опо­ры за пределами самодовлеющей системы и существует подлинный миф, в котором умещается длительная история человека и известной ему вселенной.

Нам нечего возразить против утверждения бостонского антрополо­га М. Ландау, что язык — «в первую очередь, определенный инструмент для приведения мира в существование. Реальность не просто "пережи­вается" или "отражается" в языке — она действительно создается язы­ком».

Чаще всего лингвистическая реальность переполнена словами и терминами, которые отражают только идеи о том, как связаны объекты в мире. Как видите, мы имеем дело с разными видами абстрактных фик­ций: фикции об объектах, абстрагированные атрибуты фиктивных объектов, словно бы существующие сами по себе и ведущие себя в лин­гвистическом пространстве так, словно имеют плоть, массу и прочие ха­рактеристики, фикции, отражающие действия или процессы, — во многих языках такие слова тоже могут вести себя словно кубики из плоти, обладающие массой и другими признаками реального существо­вания. И вся эта масса языковых абстракций, по словам М. Ландау, «приводит мир в существование», более того — она «создает мир». Язы­ковые процессы в совокупности с мыслительными создают восприни­маемый мир.

Если вдуматься, то это очень интересный и удивительный процесс. С одной стороны, ментальные комплексы, подобно кривым зеркалам, непосредственно проецируются па сетчатку глаз, а также на всю ретику­лярную формацию, комплектующую сенсорные сигналы, приходящие извне, и это неоднократно доказано экспериментальной психологией. С другой стороны, способность ассоциировать звуки (акустические ком­плексы) — заурядные языковые шумы — со значимыми внутренними образами есть синестезия на высшем этапе своего развития. Синестезия совершается в ретикулярной формации мозга, после того как связан­ные между собой образы, прошедшие обработку в зоне Брока-Вернике и неокортексе, уложатся в единую картину мира и транслируют сложен­ную по всем правилам мозаику назад, к источникам первичных сенсор­ных импульсов (визуальных, аудиальных, кинестетических и пр.).

Мы как бы описываем работу точки сборки, прибегая к тем знани­ям, что обычно рассматриваются в рамках психофизиологии и психо­лингвистики. Синестезия, о которой я только что говорил, — это про­явление целостности перцепции. Иными словами, «пузырь» должен быть хорошо соткан, чтобы, когда он «захлопнется», не осталось ни од­ной щели, ни одного разрыва, куда бы смог проникнуть аморфный, но всемогущий свет нагуаля.

Таким же совершенным образом должен быть сделан образ мира, т. е. его перцептивная модель. Ничто из воспринимаемого в данной позиции точки сборки не должно быть упущено; следовало создать ровно столько фикций, сколько не хватало первобытному человеку для сотворения в своей психике упорядоченного и осмысленного мира.

Т. Маккенна, полагающий, что само возникновение сознания у приматов связано с употреблением псилоцибина, ДМТ и других индольных галлюциногенов, в то же время считает, что последний мутационный всплеск (возникновение мягкого нёба, способствующего согласованно­му нёбному опусканию) — тоже результат употребления в пищу триптаминовых соединений. Так или иначе, речь и мышление, возникшие практически одновременно, сотворили еще один мир — который су­ществует только в голове разумного существа.

Любопытно, что даже эволюция письменности в некоторой мере уводит нас из мира непосредственно переживаемого в мир абстрактных идей и целого ряда условностей.

Тот же Теренс Маккенна пишет в связи с этим:

«Фонетический алфавит помог подвигнуть сознание в мир, акцен­туирующий высказанное и письменное слово, и увести его из мира пик­тографического образного понимания. Эта нововведения повысили возможность возникновения антивизионерского стиля культуры вла­дычества».

Как видите, даже способ письменности отдалил нас от восприятия, свободного от стереотипов, навязал новые условности, новые абс­тракции, компенсировав тем самым ущербность сенсорного поля, дос­тигающего сознания.

И таких условиях магия не могла развиваться: она была подавлена всей торжествующей культурой мышления и речи.

Ускоренное развитие получил только один тип освоения мира — технологический. Именно с ним мы имеем теперь дело.

(с) А.П. Ксендзюк

 «После Кастанеды. Дальнейшие исследования».

 Глава 4.